«Только учитель может так обижаться и так прощать»

Много почитал я в последние дни о том, каким должен быть учитель. Учитель — это как бы Ленин с халой вместо кепки, изваянный образец, идеал, гарант. Если снять с учителя твидовый костюм, то там будет мягкое ситцевое белье, без кружев, но с плотной резинкой. А под бельем — хлебобулочная мягкость и сдобность. И круглые такие локти, и блестящие колени, и уставшие бедра.

Еще точнее сформирован облик учителя-словесника. Вот где как бы светятся ярко круги над головами. Учитель-словесник (который русский и литра) верен идеалам Толстого, любит тургеневских девушек, возвышается через страдание. У учителя-словесника вместо эрекции — Афанасий Фет, вместо дефекации — Максим Горький, вместо оргазма — эпилог «Войны и мира». И конечно, учитель-словесник не матерится никогда. Ну то есть вообще. Уронил молоток себе на ногу — отойдет в сторонку и прочтет оду «Вольность», вполголоса.

Но и у меня, каюсь, есть идеал, привлекательная ролевая модель учителя-словесника.

Мы учились в 9-м классе. Русского и литературы было, кажется, 10 уроков в неделю. Мы что-то там читали, готовились к сочинению, обсуждали «Капитанскую дочку», определяли тип придаточного, вставляли пропущенные буквы. Это было скучно.

Что скрывают дети 90-х

На выпускной я пришла в платье «Наташа Ростова», купленном на турецком рынке, — в длинном и старомодном, с завышенной талией и бессовестным… →

И вот однажды на уроке наша учитель-словесник объявляет, что завтра вместо двух первых уроков физкультуры будут два урока русского языка. Мы рефлекторно издали стон.

Потому что на физкультуре можно намеренно долго идти по футбольному полю, нести мяч, который только что бросил, смотреть на елки в школьном саду и любить, и гореть, потому что не любить оно не может, нет.

А тут — поиски грамматической основы с окнами на южную сторону. Ну мы и застонали.

Учитель-словесник замолчала. Она посмотрела на нас свирепо, и мы тут же поняли, что сделали ошибку, но стон уже не вернуть. Мы вжали головы в плечи.

— Вы чего стонать вздумали? — спросила учитель-словесник.

Захотелось плакать и елозить на стуле.

— Это вы что о себе думаете?

Я посмотрел на часы с конькобежцами: до конца урока было 20 минут. За 20 минут могло произойти что угодно, в том числе страшное.

— Вы решили плюнуть мне в душу? — спросила учитель-словесник, будто бы у хора и будто бы все это придумал Софокл. Но не дождавшись ответа, заорала: «Вы плюнули мне в душу! Я прихожу к вам на урок каждый день! А вы что со мной делаете?»

Мы смотрели в тетради. Окно было открыто, и очень хотелось проверить, как там май, как там деревья, но мы знали, что поднимать голову нельзя, а мая на самом деле нет, нет зелени, нет школьного сада, нет свободы, а есть только бесконечно долгие 20 минут.

— Я с вами еще что-то повторять вздумала! Да не буду я метать бисер перед свиньями! Как вы можете? Как вы можете быть настолько неблагодарными?

Учитель-словесник кричала, напряжение скандала накрепло и хотело прорваться. И прорвалось.

— Не приходите завтра! Я обойдусь без вас! Мне не нужна ваша любовь! У меня есть те, кто любит меня, мне не нужно, чтобы вы меня любили! Не приходите завтра! Не смейте приходить завтра!

«Сначала похудею, потом в магазин пойду»

«Если бы на дворе была эпоха Рубенса, личные стандарты красоты были бы другими» — гештальт-психолог о том, что на самом деле мешает… →

Так прошло 20 минут. Некоторые плакали. В том числе учитель-словесник.

Следующим был урок труда, и мы, гендерно разделившись, обсуждали, что же делать теперь. Как вы понимаете, перед нами встала дилемма.

С одной стороны, нам запретили присутствовать на завтрашнем уроке. Но! Если вдруг никто из нас там не появится, а учитель-словесник придет, это будет конец, а потом казнь с участием завучей, директора и плачущей классной руководительницы.

Утром мы пришли и встали у кабинета. Прозвенел звонок. Учителя-словесника не было, но кабинет оказался открытым. Мы зашли и расселись за парты. Переговариваться было страшно, потому что вдруг она зайдет, а мы разговариваем, будто нам все равно, будто мы не страдаем и не раскаиваемся. Мы сидели молча. 5 минут. 10 минут. 15 минут. Когда мы решили, что урока уже не будет, учитель-словесник вдруг вошла в класс.

Она, не глядя на нас, разложила на столе тетради, перебрала книги. Она была спокойной и знала о жизни чуть больше, чем знала вчера.

Она выжидала, но наконец встала перед доской и голосом человека, пережившего сложную ночь, сказала:

— Только учитель может так обижаться и так прощать.

И господи, прошло сколько лет, а эта фраза всегда, всегда, всегда со мной. И всякий раз, когда я обижусь, а обидевшись, накричу, обзову, расплачусь, выпью от горя полбутылки, обдумаю собственное красивое самоубийство, но решу, что любовь все же сильнее и выше, выше, вот всякий такой раз я вхожу в комнату с похорошевшим от слез лицом и говорю:

— Только я могу так обижаться и так прощать!

Далее меня обычно посылают, но все равно спасибо тебе, дорогой учитель-словесник! Ты показал мне как! А я сумел сделать даже лучше!

Источник